Триумф начался с роли Ивана Грозного

1. Спектакль в Мамонтовском театре

Московский триумф Федора Шаляпина пришелся на 1896 год. Он играл Ивана Грозного в опере Римского-Корсакова «Псковитянка», которую ставила мамонтовская «Частная опера». Она располагалась на Большой Дмитровке, на месте нынешнего театра «Московская оперетта».

Интрига расползалась по Москве. Художник Нестеров писал: «Однажды… ко мне в Кокоревское подворье, где в те времена живали художники, зашел один из приятелей, и с первого слова полились восторги о виденном вчера спектакле в Мамонтовском театре, об удивительном певце, о каком-то Шаляпине, совсем молодом, чуть ли не мальчике, лет двадцати, – что певца этого Савва Иванович извлек из какого-то малороссийского хора, что этот новый Петров не то поваренок с волжского парохода, не то еще что-то с Волги... Я довольно скептически слушал гостя о новом феномене, однако вечером того же дня я слышал о нем те же востор-

женные отзывы от лица более сведущего в музыкальных делах. Говорили о «Псковитянке», о «Лакме», где молодой певец поражал слушателей столько же своим дивным голосом – басом, сколько и игрой, напоминавшей великих трагиков былых времен.

Следующие несколько дней только и разговору было по Москве, что о молодом певце со странной фамилией. Быль и небылицы разглашались о нем. Опять упоминали о каком-то малороссийском хоре не то в Уфе, не то в Казани, где юноша пел еще недавно, года два тому назад. Кто-то такие слухи горячо опровергал и авторитетно заявлял, что он все знает доподлинно, что Шаляпин извлечен «Савой» из Питера, с Мариинской сцены, что он ученик Стравинского, дебютировавший неудачно в «Руслане», а вот теперь Савва его открыл и т.д.».

Можно сказать, что после этой роли Шаляпин стал Шаляпиным. Но до пика славы было еще далеко.

2. Вхождение в свет

В 1899 году на улице Воздвиженка в доме, находившемся на месте нынешнего Военторга, был открыт так называемый литературно-художественный кружок. Актер Сумбатов-Южин вспоминал: «В течение трех лет шли подготовительные работы по учреждению в Москве литературно-художественного кружка, где бы могли чувствовать себя «дома» разбросанные по разным редакциям, театрам, консерваториям, студиям, частным кружкам, меблированным нумерам и т.п. лица, представляющие в настоящее время литературу и искусство в Москве. Если признать, что всякое живое дело требует для своего развития и совершенствования общения между собой его работников, то нельзя не удивляться, как могли литература, журналистика, театр, живопись, музыка в Москве так долго обходиться без малейшего намека на объединяющее их учреждение».

О торжественном открытии этого общества писал один из видных участников тогдашней литературной тусовки Николай Телешов: «Оно состояло из большого квадратного зала, из узкой и длинной столовой, переделанной из бывшей оранжереи, и еще из одной комнаты в подвале, где был устроен буфет и в стену было вставлено дно огромной дубовой бочки, высотой до потолка, с крупной надписью «in pivo veritas» – шуточный перифраз известной поговорки об «истине».

А Гиляровский описывал сам кружок и его повседневную жизнь: «Роскошные гостиные, мягкая мебель, отдельные столики, уголки с трельяжами, камины, ковры, концертный рояль... Уютно, интимно... Эта интимность кружка и была привлекательна. Приходили сюда отдыхать, набираться сил и вдохновения, обменяться впечатлениями и переживать счастливые минуты, слушая и созерцая таланты в этой непохожей на клубную обстановке. Здесь каждый участвующий не знал за минуту, что он будет выступать. Под впечатлением общего настроения, наэлектризованный

предыдущим исполнителем, поднимался кто-нибудь из присутствовавших и читал или монолог, или стихи из-за своего столика, а если певец или музыкант – подходил к роялю. Молодой еще, застенчивый и скромный, пробирался аккуратненько между столиками Шаляпин, и его бархатный молодой бас гремел:

Люди гибнут за металл...

Потом чаровал нежный тенор Собинова. А за ними вставали другие великие тех дней.

Звучала музыка известных тогда музыкантов... Скрябин, Игумнов, Корещенко...

«От музыки Корещенки подохли на дворе щенки», – сострил раз кто-то, но это не мешало всем восторгаться талантом юного композитора-пианиста».

Странно видеть фамилию великого баса, прописанную мельком, без особого почтения. Но ничего не поделаешь, слава Шаляпина была впереди.

3. История портрета

Разумеется, Федор Иванович Шаляпин не обходил своим вниманием ресторан «Прага», пользовавшийся огромной популярностью у московской творческой интеллигенции начала прошлого столетия. «Гудят колокола, поют хоры, гремит трамвай, звенит румын в летнем зале «Праги» пышноволосой», – восхищался Борис Зайцев. Бунин же упоминал его в рассказе под названием «Речной трактир»: «В «Праге» сверкали люстры, играл среди обеденного шума и говора струнный португальский оркестр, не было ни одного свободного места».

Одним же из самых известных событий, отмечаемых в «Праге», было окончание реставрации картины Ильи Репина «Иван Грозный», незадолго до этого изрезанной умалишенным прямо в зале Третьяковской галереи. «Русское слово» писало об этом событии: «После чествования в гостинице все присутствующие тесным кружком, с И.Е. Репиным во главе, отправились обедать в ресторан «Прага». К обеду подъехал Ф.И. Шаляпин, только что спевший в Большом театре «Бориса Годунова»... В течение обеда произносились речи, среди которых выделилась речь Шаляпина, красиво уподобившего искусство солнцу, от влияния которого избавлены только те, кто лежит под землей».

А вот воспоминание Корнея Чуковского: «27 октября 1913 года в ресторане «Прага» в Москве состоялось чествование Репина. Чествование было интимное, тихое. Собрались ближайшие друзья – писатели, художники, артисты во главе с Шаляпиным и Буниным. Шаляпин приветствовал Репина с почтительной сыновней любовью. Вообще речи были задушевные, без напыщенной фальши. Репин так и светился торжественной, праздничной радостью. Но когда мы в вагоне, в отдельном купе, ехали вместе с ним из Москвы, он ни единым словом не упомянул о своих московских триумфах и все время говорил о другом – главным образом о том, как великолепен Шаляпин. Говорил немногословно и вдумчиво, перемежая свои восклицания долгими паузами:

– Откуда у него эти гордые жесты?.. и такая осанка?.. и поступь?.. Вельможа екатерининских времен... да! А ведь пролетарий, казанский сапожник... Кто бы мог подумать! Чудеса!

И, достав из кармана альбомчик, начал тут же, в вагоне, по памяти, набрасывать шаляпинский портрет. И ни звука о себе, о своем торжестве, о только что пережитых треволнениях. Когда же я делал попытку хоть издали перейти к этой теме, он хмурился, отмалчивался и снова переводил разговор на другое».

Так появился самый знаменитый из портретов Федора Ивановича.

4. В гостях у Коровина

Одним из самых любимых Шаляпиным московских домов был дом № 48 по Мясницкой улице, принадлежавший некоему купцу Немчинову. Здесь в одной из квартир проживал сердечный приятель Шаляпина, художник Константин Коровин. Его жилье было заставлено всевозможными сундучками, завалено яркими лоскутами – все в духе картин самого живописца. Шаляпин часто останавливался здесь на ночь – коротать время за бутылкой хорошего коньяка.

Все было хорошо до 1917 года. После революции вместо хозяина дома возник комендант. Отопление перестало функционировать. Заколотили парадную дверь. И так далее. Но Шаляпин все так же заходил к другу Коровину, точно так же велись до утра разговоры. Разве что вместо коньяка использовался самогон, который, кстати, поставлял друзьям сам комендант. Коровин поначалу осторожничал: «Не пей, Федя, самогону, ослепнуть можно». «Почему же он пьет и не слепнет?» – резонно спрашивал Шаляпин, показывая на услужливого пьяненького коменданта.

Случались и события мистического толка. Коровин вспоминал: «Шаляпин ночевал у меня. Постель его была почти рядом с моей. Нас разделял ночной столик, на котором стояла лампа. Было темно. Я проснулся ночью от крика:

– Они! Они! А-а-х! Они!

И почувствовал, что по ногам моим кто-то бьет кулаками.

В темноте я ничего не мог разобрать и стал шарить под подушкой револьвер. Он все не попадался под руку. Тогда, защищаясь, я стал отмахиваться кулаками и наконец по ком-то попал.

– А-а-х! – крикнул около меня Шаляпин.

Я нащупал лампу и повернул выключатель. В комнате никого не было.

Шаляпин стоял около моей постели и, задыхаясь, говорил:

– О-ох! Что такое? Рабочие напали... и впереди он с палкой. Это тот, которого я убил на Кавказе.

– Что с тобой, Федя? – спросил я. – Я думал, что на нас напали. Хорошо, что я не нашел револьвера...

Я уже не тушил электричества и перешел спать на диван в другую комнату.

Утром я еле ходил, так болели у меня ноги. А у Шаляпина затек один глаз. Это я, защищаясь, нечаянно задел его.

На другой день ночью повторилось то же самое. Шаляпин буйствовал во сне и кричал:

– Они! Они! Бей их!

В этом кошмарном видении, защищаясь от мнимых врагов, Шаляпин разбил себе руку.

Я не пострадал, так как на этот раз предусмотрительно лег в другой комнате».

Не выдерживала испытаний артистическая душа.

Впрочем, и без мнимых «их» хватало неприятностей. Коровин писал: «Каждую ночь ко мне приходили с обыском какие-то люди. Одни говорили, что они печатники, другие – от Всерабиса. Увидав как-то на комоде у меня бронзовые часы «ампир», деловито унесли в другую комнату. Художник Горбатов что-то записывал и авторитетно разъяснял мне, что это музейные ценности и что они принадлежат народу.

Однажды архитектор Василий Сергеевич Кузнецов, засидевшись поздно у меня и боясь возвращаться домой – на улицах грабили, – остался ночевать.

Ночью в четыре часа раздался звонок. Кузнецов, одетый в егерскую фуфайку и кальсоны, открыл дверь.

Ввалилась толпа матросов с винтовками. Один из них спросил:

– Золото у вас есть, товарищ?

– Золото, – рассмеялся Кузнецов, – есть... в нужнике».

Впрочем, среди комиссаров попадались и «поклонники» Шаляпина. Узнав, кто именно находится в «разъясняемой» квартире, они сами приносили водку и закуску, угощали, заставляли петь для них. Было противно, но Шаляпин пел. Жизнь все-таки была дороже.

5. Маленькая студия

Времена между тем делались все более суровыми. И хотя Шаляпин продолжал жить в дорогом особняке на Новинском бульваре, который занял еще в 1910 году, быт его становился все скуднее и скуднее. Он жертвовал своими помещениями добровольно – во время Первой мировой войны открыл тут госпиталь и, конечно, пел перед солдатами. В восемнадцатом устроил «Маленькую студию», впоследствии переименованную в Шаляпинскую.

Но вскоре власти сами стали поставлять Шаляпину соседей. «Национализированный дом был полон «жильцами», занявшими все комнаты по ордеру, – вспоминал С.Г. Скиталец. – Самого его я нашел наверху, на площадке лестницы мезонина. Площадка старого московского дома была застеклена и представляла что-то вроде сеней или антресолей. Вместо потолка – чердак. Топилась «буржуйка».

Требования к гонорарам были все более скромными. Илья Шнейдер писал: «Московские театральные деятели – братья Гутман обратились ко мне с просьбой взять на себя организацию особого грандиозного концерта для какого-то строительного эшелона, остановившегося целым железнодорожным составом на одном из московских вокзалов. Комиссаром эшелона был третий брат Гутманов, который не только хотел, чтобы в концерте участвовали крупнейшие имена, начиная с Шаляпина, но и имел реальные к тому основания, так как эшелон выплачивал гонорар артистам продуктами: пятипудовым мешком ржаной муки и еще чем-то, а Шаляпину, Гельцер и мне, как организатору этого хлопотливого мероприятия, вместо ржаной муки предназначался такой же мешок невиданной тогда крупчатки, к которой еще прилагался и совсем редкий предмет – бутылка водки.

Шаляпин согласился участвовать в концерте, и ему дали два мешка крупчатки и две бутылки водки.

После концерта комиссар оделил каждого из нас троих еще двумя французскими булками, охотничьими сосисками и маленьким пакетиком паюсной икры».

В конце концов Шаляпину все это надоело, и он съехал. За границу. Навсегда.