«Образ юности – это ты, Арбат!»
27 сентября – Всемирный день туризма. Этот праздник имеет самое прямое отношение к Москве, ведь наш город – один из крупнейших туристических центров мира. Разумеется, гостей здесь привечали и до революции. Например, в романе «Москва под ударом» Андрея Белого к профессору Московского университета Коробкину приезжает в гости господин Исси-Нисси, его коллега из далекой Японии. И гостеприимный хозяин сразу же ведет Исси-Нисси на экскурсию по городу. Присоединимся же к ним. Попробуем представить себя путешественником, прибывшим в Москву давным-давно, еще при царской власти.
1 Тихий, сонный Арбат
Первый объект – Арбат. Выбор этой улицы был несколько случаен. В то время Арбат еще не был пешеходной зоной со скамейками, фонарями и туристической инфраструктурой. Просто Коробкин жил рядом, что и обусловило выбор.
Тем не менее и тогда у Арбата было свое очарование. Здесь в основном жили представители небогатого дворянства, улица была тихой и спокойной и при этом очень уютной и сугубо московской по духу. Борис Зайцев писал: «Образ юности отошедшей, жизни шумной и вольной, ласковой сутолоки, любви, надежд, успехов и меланхолий, веселья и стремления – это ты, Арбат. По тебе снегом первым летят санки, и сквозь белый флер манны сыплющейся огневисто золотеют все витрины, окна разные Эйнемов, Реттере, Филипповых, и восседает «Прага», сладостный магнит. В цветах и в музыке, в бокалах и в сиянье жемчугов, под звон ножей, тарелок веселится шумная Москва, ни о чем не гадающая, нынче живущая, завтра сходящая, полумиллионная, полубогемская, сытая и ветром подбитая, и талантливая и распущенная. Гремят и вьюги над Арбатом, яростно стуча по крышам, колотясь в двери облаками снега. Но сквозь мглу и вой метели невозбранно проплывает седенький извозчик, в санях вытертых, на лошаденке Дмитровской, Звенигородской, как корабль нехитрый, но и верный. К Рождеству елки на Арбатской площади – зеленым лесом. Приезжают дамы в соболях; везут чиновники, тащит рабочий елочку на праздник детям. И, отбушевавши Новый год, в звоне ль шампанского, в гаме ли водочки с селедкой, входят в ледяной январь, бегут, краснея носом, с усами заиндевелыми, обдуваясь паром – кто на службу, кто торговать, по банкам и конторам. Кто – и по трактирам. Ночью же остро, хрупко-колюче горит Орион семизвездием, тайно прельщающим над кристаллом снегов».
Как это передать японцу? Непонятно. В романе Андрея Белого «Москва под ударом» Николай Коробкин не ударил лицом в грязь: «Над крышами быстро летели сквозные раздымки: и вдруг просочилося солнце сияющим и крупнокапельным дождиком; и обозначился: мокрый булыжник.
– Арбат-с!
– По Арбату проехался Наполеон, да – бежал, чорт дери...
– Мы Москву ему в нос подпалили! – показывал он на свое своеумие русского духа.
Таким разгуляем шагал, молодяся всем видом».
Старая улица, ведущая на запад, уже в те времена была овеяна воинской славой.
2 «Отвратительный» памятник
«Постояли под Гоголем: свесился носом», – так писал Андрей Белый в том же в романе «Москва под ударом».
Арбат упирался в Арбатскую площадь. Сейчас это огромное, мало поддающееся восприятию, пространство с совершенно нечитаемыми границами, в том числе и границами по вертикали. В то время площадь была аккуратненькой, небольшой, а центром ее был памятник Н.В. Гоголю скульптора Николая Андреева – тот, что сейчас стоит во дворе дома, в котором писатель скончался.
Мысль открыть этот памятник возникла в 1880 году, во время торжеств по случаю открытия памятника Александру Сергеевичу Пушкину. Был создан соответствующий комитет (одним из его членов стал некий А. Нос – ирония судьбы вполне в духе Николая Васильевича). Закладка состоялась в 1907 году, а двумя годами позже андреевский памятник Гоголю был наконец-то открыт.
Очевидец писал: «Первое впечатление от этой почти страшной фигуры, прислонившейся к грубой глыбе камня, точно ударило. Большинство ждало образа, к которому привыкло... И вместо этого явно трагическая, мрачная фигура: голова, втянутая в плечи, огромный, почти безобразящий лицо нос и взгляд – тяжелый, угрюмый, выдающий нечеловеческую скорбь... В сумерках и лунной ночью он будет прямо страшен, этот бронзовый великан на Арбатской площади, замерзший в позе вечной думы».
Памятник Гоголю восприняли неоднозначно.
Присутствовавший на открытии писатель Борис Зайцев вспоминал: «Открывали памятник в сырости, холоде, липы едва распустились. Трибуны окружали монумент. Народу много. Помню минуту, когда упал брезент и Гоголя мы, наконец, увидели. Да, неказисто он сидел... и некий вздох прошел по толпе».
Относительно взвешенной была оценка великого художника Михаила Нестерова: «Памятник Гоголю «всесторонне» обругать нельзя, ибо он талантлив. Сделан, правда, не специалистом по монументальной части, а потому хорош с одной-двух сторон, как живое изображение, красив по некоторым декоративным линиям, по матерьялу, с которого сработан, но никуда не годен по идее – Гоголь на нем не изображен здоровым, полным творческих сил автором «Мертвых душ», «Тараса Бульбы» и другим, а изображен он умирающим, в смертельной тоске отрешающимся от всего им содеянного. И тут нет для Андреева пощады».
Удостоил этот памятник своим вниманием сам Лев Толстой. Его друг Владимир Чертков вспоминал: «Проезжая по Арбатской площади, Лев Николаевич заинтересовался новым памятником Гоголю... Подходя к памятнику, ему рассказали о замысле скульптора, желавшего изобразить Гоголя среди обыденной московской уличной жизни, пристально вглядывавшимся, опустив голову, в лица гуляющих по бульвару, стараясь мысленно проникнуть в их сердца.
– Ну, как же можно, – сказал Лев Николаевич, – браться за такую непосильную задачу: стараться посредством чугуна изобразить душу человека!»
«Памятник Гоголю – отвратительный», – писала, как будто отрезала, жена его Софья Андреевна».
Однако в наши дни этот памятник является признанным шедевром.
3 Достопримечательность номер один
«– Кремль-с!
– Кремлевские стены...»
Куда ж без Кремля. Это первейшая достопримечательность города. Внешне Кремль практически не изменился с тех времен. Правда, в нем были уничтожены монастыри, храмы и возник тяжеловесный Дворец съездов. Но снаружи это не бросается в глаза.
Тем не менее роль Кремля в московской жизни изменилась полностью. Сегодня – это символ власти. А в те времена столицей государства был Санкт-Петербург, вся власть располагалась там, на расстоянии шести сотен верст. Кремль же считался просто памятником древности и был доступен каждому желающему в любое время дня и ночи.
Константин Батюшков писал: «Войдем теперь в Кремль. Направо, налево мы увидим величественные здания с блестящими куполами, с высокими башнями, и все это обнесено твердою стеною. Здесь всё дышет древностью; все напоминает о царях, о патриархах, о важных происшествиях; здесь каждое место ознаменовано печатью веков протекших. Здесь всё противное тому, что мы видим на Кузнецком Мосту, на Тверской, на бульваре и пр. Там книжные французские лавки, модные магазины, которых уродливые вывески заслоняют целые дома, часовые мастера, погреба и, словом, все снаряды моды и роскоши. В Кремле всё тихо, всё имеет какой-то важный и спокойный вид».
Герой рассказа Ивана Бунина «Далекое» делился впечатлениями: «Ехал я к Кремлю, а Кремль был озарен вечерним солнцем, ехал через Кремль, мимо соборов, – ах, как хороши они были, боже мой! – потом по пахучей от всякой москатели Ильинке, где уже была вечерняя тень, потом по Покровке».
Кремль был проездным, его использовали, чтобы сократить маршрут.
Но, разумеется, роль Кремля к этому не сводилась. Он был главным символом города, можно сказать, хранилищем его души. Михаил Лермонтов восторгался: «Что сравнить с этим Кремлем, который, окружась зубчатыми стенами, красуясь золотыми главами соборов, возлежит на высокой горе, как державный венец на челе грозного владыки?.. Он – алтарь России».
Так, впрочем, можно сказать и сегодня.
4 С кого был списан Саваоф
От кремлевских стен рукой подать до храма Христа Спасителя. Он, как и Арбат, тоже был символом воинской славы. Его еще не взрывали, не восстанавливали вновь. Его вообще построили сравнительно недавно – такая огромная церковь еще поражала московское воображение.
Между тем в восприятии храма тогда и сейчас много общего. В обоих случаях это отнюдь не новинка – возраст равен примерно одному поколению. Но в силу гигантских размеров – особенно в сравнении с окружающим ландшафтом – воспринимается именно как новинка.
Храм Христа Спасителя часто упоминается в литературе того времени. Вот, например, у Валерия Брюсова в «Последних страницах из дневника женщины»: «Я прошла до самого храма Христа Спасителя. Устала страшно. Около храма было причудливо. Каменное строение, прозрачно-белое, среди теней, казалось призрачным. А качающиеся тени электрических фонарей казались реальными и живыми.
Я постояла у каменного парапета сада, потом пошла назад».
Уличное электрическое освещение было в диковинку. Впервые оно появилось в Москве именно рядом с храмом Христа.
Недовольных, кстати, было много. Художник и искусствовед Игорь Грабарь утверждал, что «тот храм образец ложнонационального вкуса». Иван Бунин в «Чистом понедельнике» упоминал «слишком новую громаду Христа Спасителя». Многим не нравились его размеры – он подавлял своей мощью привычный московский ландшафт.
Александр Чаянов называл его «золотым и блестящим, как тульский самовар».
Даже путеводитель «По Москве», выпущенный в 1917 году издательством братьев Сабашниковых, был более чем сдержан: «Тон (архитектор Константин Тон. – Прим. ред.), разработал проект именно в таком направлении… византийский в основе храм снабдил чертами из древнерусского зодчества, но не выказал при этом достаточно таланта. Здание не поражает ни величественностью, ни стройностью линий... Холодом веет от высоких, преднамеренно гладких стен. Бедность замысла не скрашивается барельефами, опоясывающими здание».
Тем не менее народ этот храм полюбил. И, бесспорно, он сразу же занял свое место в ряду первостатейных достопримечательностей Москвы.
Вот и профессор Коробкин демонстрировал храм Исси-Нисси:
«– Храм Спаситель… Зайдем? И – зашли.
– Это вот Богоматерь – с младенцем: картина прекрасная, очень...
– Видал Лафаэль...
– Верещагин писал...
И, не давши опомниться, – в купол: перстом:
– Саваоф!... Потрясающий нос – в три аршина, а кажется маленьким...
Головы оба задрали: и долго смотрели – молчком:
– Нос – с профессора Усова списан: не с Павла Сергеича списан, а – дело ясное: списан с Сергей Алексеича, автора – да-с – монографии «Единорог: носорог». Изображение бога Саваофа, написанное художником Алексеем Тарасовичем Марковым, действительно вызывало у современников множество споров. Не обошлось и без традиционных сугубо московских баек. Одну из них и вложил Андрей Белый в уста своего несколько комичного, но вполне типичного для тогдашней Москвы героя.
5 Любимая река
Последняя точка маршрута – Москва-река.
Неудивительно – именно на Москве-реке и был в далекой древности заложен город.
В том же романе Андрея Белого «Москва под ударом»: «На реке появились весной рыболовы с закинутой удочкой: вот проюркнет рыботек, – поплавок сребродрогнет, взлетит: только червь извивается».
Писатель Иван Шмелёв писал в книге «Мартын и Кинга»: «Горит огонек, из стружек. Пахнет дымком, крепкой смолой от лодок, Москвой-рекой, черными еще огородами – недавно только вода с них спала, а то Денис на лодке по ним катался, рыбку ловил наметкой. Направо голубеет мост – Крымский мост, железный, сквозной, будто из лесенок».
И он же, в другом месте: «Москва-река в розовом туманце, на ней рыболовы в лодочках, подымают и опускают удочки, будто водят усами раки».
На реке и вокруг нее всегда кипела жизнь. Река была кормилицей.
Ежегодно весной Москва выходила из своих берегов. Разрушения были серьезными. Газеты пристально следили за поведением реки. Публиковали ежедневные отчеты: «Вода в Москве-реке до вчерашнего дня прибывала медленно, но вечером быстро пошла на прибыль. Лед, державшийся до сих пор на большом количестве около мостов в 9 часу вечера начало ломать».
Но реке все прощалась. Больше того – ледоходом любовались. Сергей Аксаков писал: «В Москве, когда тронется мелководная Москва-река, все ее берега и мосты бывают усыпаны народом; одни сменяются другими, целый день толпы зрителей, перевесившись через перила мостов, через решетки набережной, глядят не наглядятся на свою пополневшую Москву-реку».
Река была символом, точкой отсчета. Н.М. Карамзин философствовал: «Скорее Москва-река вверх пойдет, нежели человек сделает что-нибудь беспорочное».
На берегу реки Москвы экскурсия и завершилась.
