Дача, девушка, лодка

В Санкт-Петербурге есть чудесный мост с названием «Поцелуев». Знаменит он тем, что к поцелуям не имеет никакого отношения. Просто такая необычная была фамилия у хозяина здешнего питейного дома. Никифор Васильевич Поцелуев, купец третьей гильдии. В Москве же целовались много и со вкусом. И сейчас, в канун Всемирного дня поцелуя (его традиционно справляют 6 июля), самое время вспомнить об этом.

1 Пьянящий дурман Петровского парка

– Меня поцелуй покрепче!..
– Там люди.
– Нет, это ветер.
Ветер, ветер Петровского парка.
Петровский парк, одно из самых романтичных мест Москвы. Поэт Владимир Луговской не зря воспел именно эти поцелуи – в тогдашнем ближнем Подмосковье, в бывшем селе Петровском-Зыкове, застроенном дачами и ресторанами.
Все началось с Петровского подъездного дворца. Его в 1783 году построили по проекту знаменитого Матвея Казакова специально для императрицы Екатерины Великой. Чтобы матушка, совершающая утомительное путешествие, могла здесь отдохнуть, собраться с силами и въехать в древнюю российскую столицу посвежевшей, лучезарной и блистательной.
Так оно и случилось – в первый раз спустя четыре года, в 1787 году. Императрица сделала широкий жест – отпустила весь солдатский караул. Сказала: «Я желаю находиться под охраной своего народа». Народ так проникся доверием, что всю ночь ходил под стенами дворца, тихим шепотом приговаривая: «Не шумите… Не нарушайте покой нашей матушки…»
Екатерину в народе любили. Была б возможность – только бы и делали, что ручки целовали матушке-императрице.
Путешественник Астольф де Кюстин отмечал: «Здесь устроили летний театр, разбили сад и построили бальную залу, своего рода публичное кафе». Сколько поцелуев было сорвано в том заведении – история умалчивает. Ясно, что немало.
А литератор Павел Вистенкоф писал: «Тут вы увидите московских невест и красавиц, с их привлекательными нарядами и изысканной небрежностью загородных прогулок, московских львов и московских денди, с их перехитренными модными фраками и сюртуками, с воткнутыми в глаза черепаховыми лорнетками, людей с печальными, важными, довольными или вечно улыбающимися лицами, дородных и тощих действительных молодцов и безобразных, воображающих себя красавцами, и множество таких людей мужского и женского рода, которых вы, встречая ежедневно, никогда не узнаете, потому что ни лица их, ни одежда не заключают в себе ничего необыкновенного и такого, на чем могло бы остановиться ваше внимание».
Эх, молодость, горячие сердца, жаркие губы!
И конечно же, без поцелуев не обходились выступления цыган, которые тут регулярно разбивали свои таборы. Александр Дюма писал в автобиографическом романе «Учитель фехтования»: «Вдруг струны взвизгнули под пальцами старика, трое цыган мигом вскочили и, взявшись за руки, стали кружить вокруг молодой цыганки, которая лишь покачивалась в такт музыки. Но как только их круг распался, она сама приняла участие в танце... Молодая цыганка превратилась в вакханку. Вдруг мужчина, танцевавший вместе с другими женщинами, бросился к ней и прильнул губами к ее плечу. Она вскрикнула, точно ее коснулось раскаленное железо, и отскочила в сторону. Казалось, он преследует ее, а она убегает, но, убегая, манит его за собою. Звуки гитары становились все более призывными. Пляшущие цыганки издавали по временам какие-то крики, били в ладоши, как в цимбалы, и, наконец, словно обессилев, две женщины и цыган упали на пол. Прекрасная цыганка одним прыжком оказалась у меня на коленях и, обхватив мою шею руками, впилась в мой рот своими губами, надушенными неведомыми восточными травами. Так, видно, она просила оплатить свою волшебную пляску…
Я понял, почему русские так увлекаются цыганами!»
О да, еще бы не увлечься!
А один из здешних жителей по собственной воле и совершенно бескорыстно совершал ежевечерний объезд парковых аллей, чтобы подобрать и развести по домам подвыпивших женщин, которые имели неосторожность до самозабвения погрузиться в дурманящую атмосферу Петровского парка.
И ходили по Москве соблазнительные слухи об «афинских вечерах», которые устраивал на своей вилле «Черный лебедь» Николай Павлович Рябушинский с раскрепощенными московскими актрисами. Многие даже хвастались, что побывали там. Верить им или нет – дело, как говорится, хозяйское.

2 Не гребли, а целовались

«Каждое утро Соня Мамочкина приходила со своей тетей купаться. Влюбленный карась плавал у самого берега и наблюдал. От близкого соседства с литейным заводом «Кранделя сыновья» вода в пруде давно уже стала коричневой, но тем не менее карасю все было видно. Он видел, как по голубому небу носились белые облака и птицы, как разоблачались дачницы, как из-за прибрежных кустов поглядывали на них молодые люди, как полная тетя, прежде чем войти в воду, минут пять сидела на камне и, самодовольно поглаживая себя, говорила: «И в кого я, такой слон, уродилась? Даже глядеть страшно». Сняв с себя легкие одежды, Соня с визгом бросалась в воду, плавала, пожималась от холода, а карась, тут как тут, подплывал к ней и начинал жадно целовать ее ножки, плечи, шею».
Это рассказ Антона Павловича Чехова «Рыбья любовь». Надо ли говорить, что прообразом этого карася стали многочисленные молодые московские дачники, которые только и думали о том, как бы осыпать поцелуями прекрасные и полуобнаженные тела столь же молодых московских дачниц. Но, увы, приличия не позволяли им подобных вольностей. Можно сказать, что чеховская рыба воплотила тайные желания целого легиона дачной молодежи.
А вот и Владимир Набоков, и тоже про дачу. «Машенька села у руля, он оттолкнулся багром и медленно стал грести вдоль самого берега парка, где на воде черными павлиньими глазами отражались густые ольхи, и порхало много темно-синих стрекоз. Потом он повернул на середину реки, виляя между парчовых островов тины, и Машенька, держа в одной руке оба конца мокрой рулевой веревки, другую руку опускала в воду, стараясь сорвать глянцевито-желтую головку у кувшинки».
Все-таки дача подразумевала некие свободы. А катание на лодке обеспечивало столь необходимое уединение.
«– И конечно, скучающая дачная девица, которую ты катал по этому болоту?
– Да, все как полагается. Только девица была вовсе не скучающая. Катал я ее всего больше по ночам, и выходило даже поэтично».
Это диалог двух героев рассказа Ивана Бунина «Руся». Комментарии, как говорится, излишни.

3 У чудотворной иконы

А еще были в Москве совсем другие поцелуи, лишенные страсти и исполненные целомудрия.

По церковке – всё сорок сороков,
И реющих над ними голубков.
И Спасские – с цветами – ворота,
Где шапка православного снята.
Часовню звездную – приют от зол –
Где вытертый от поцелуев – пол, –

писала Марина Цветаева.
Москвичи все время были людьми набожными, приложиться к иконе считали за счастье. И даже пол облобызать в часовне – почему бы нет?
Цветаева, конечно же, имела в виду знаменитую Иверскую часовню, покрытую оригинальным синим куполом с восьмиконечными золотыми звездами.
Уже упоминавшийся Астольф де Кюстин изумлялся: «Я заметил, что все, кто проходит мимо этой иконы – господа и крестьяне, светские дамы, мещане и военные, – кланяются ей и многократно осеняют себя крестом; многие, не довольствуясь этой данью почтения, останавливаются. Хорошо одетые женщины склоняются перед чудотворной Божьей Матерью до земли и даже в знак смирения касаются лбом мостовой; мужчины, также не принадлежащие к низшим сословиям, опускаются на колени и крестятся без устали».
Трудно было французскому просвещенному и утонченному аристократу понять восточную, византийскую душу простодушного добропорядочного москвича.
Борис Зайцев писал в романе «Китай-город»: «Анна Дмитриевна подошла к Иверской, знаменитому Палладиуму Москвы – часовне, видевшей на своих ступенях и царей и нищих… Ночевали здесь по обету, чтобы три или десять раз встретить ту икону Богоматери, которую возят по домам и которая возвращается поздно ночью. Здесь служится молебен. И невесты, желающие доброй жизни в замужестве, матери, у которых больны дети, жены, неладно живущие с мужьями, мерзнут здесь зимними ночами».
Даже молодежь, при этом самая протестная – студенты университета, не гнушалась выкроить часок перед экзаменом и приложиться к Иверской. Помогает. Проверено многими поколениями.
Герой же чеховской «Палаты № 6» откровенничал с другим героем той же повести: «Хоть и не веришь, но оно как-то покойнее, когда помолишься. Приложитесь, голубчик».

4 Очень добрый доктор

Жил в Москве странный доктор, Федор Петрович Гааз. Он был главным московским тюремным врачом. Должность, казалось бы, предполагает некую черствость, заскорузлость души. Но не таков был Гааз. Он целовался с заключенными – и с мужчинами, и с женщинами.
«Что вы делаете? – недоумевали современники. – Зачем?»
Гааз же терпеливо объяснял, что это каторжники, люди обездоленные. Что они по большей части уже раскаялись в своих преступлениях, что впереди у них многие годы невыносимых страданий, главное из которых заключается именно в том, что окружающие их вообще не будут за людей считать. И он, насколько это в его силах, хочет вселить в них твердость духа, возродить достоинство и подарить надежду.
Он рассовывал им по карманам пряники и апельсины, приговаривая: «Грош и краюшку хлеба им на этапе подадут. А эти лакомства они теперь очень долго не увидят».
Доктор Гааз разработал специальные мягкие кандалы, которые сам же испытывал, на собственных ногах. Многие, посещавшие его дом (он жил в Малом Казенном, 5), изумлялись, видя, как уважаемый человек, к тому же занимающий высокий государственный пост, расхаживает по собственной комнате в арестантских ножных кандалах. Но, несмотря на скепсис окружающих, он не только довел свое изобретение до совершенства, но и добился введения его в тюремный обиход, что, разумеется, было гораздо сложнее.
Гааз говорил: «Нужно много, много прощать, чтобы было много любви. Умейте прощать, желайте примирения! Не стесняйтесь малым размером помощи, которую можете оказать. Пусть она выразится подачей стакана свежей воды, дружеским приветом, словом утешения, сочувствия, сострадания – и то хорошо. Старайтесь поднять упавшего, смягчить озлобленного. Спешите делать добро!»
Этот девиз чудесного доктора – «Спешите делать добро» – написан на постаменте его памятника, открытого во дворе дома Федора Петровича в 1909 году. Автор его, скульптор Николай Андреев, не взял за работу ни копейки. По преданию, ограда памятника была отлита из кандалов, которые носили заключенные. А на панихиде, отслуженной перед открытием памятника, пели целых три московских церковных хора – хор воспитанников Рукавишниковского приюта, хор детей из общины «Утоли моя печали» и хор тюремных арестантов.

5 Братское лобзание

Да что там говорить, сама Москва ведет свою историю от поцелуев. Датой основания нашего города считается его упоминание в Ипатиевской летописи в 1147 году. Процитируем же этот документ: «И прислав Гюрги и рече: «Приди ко мне, брате, в Москов». Святослав же еха к нему с дитятем своим Олегом, в мале дружине, пойма с собою Володимира Святославича; Олег же еха наперед к Гюргеви, и да ему пардус. И приеха по нем отец его Святослав, и тако любезно целовастася, в день пяток, на Похвалу святей Богородици, и тако быша весели. Наутрии же день повеле Гюрги устроити обед силен».
Братом здесь назван не родной брат, а военный союзник Юрия Долгорукого, князь новгород-северский Святослав Ольгович. После вручения ценного подарка («и да ему пардус», то есть подарил роскошную шкуру барса) и «сильного обеда» (то есть роскошного пира, устроенного в честь исторической встречи князей) оба покинули холм на слиянии реки Москвы и речки Яузы. В те времена это были владения боярина Кучки.
Но Юрий Владимирович оставил здесь своих наместников, а уже в 1156 году на этом месте выстроили первый деревянный кремль. Руководил постройкой сын Юрия Долгорукова князь Андрей Боголюбский. Кучке с кучковичами пришлось несколько потесниться.
Юрий Долгорукий умер спустя год в Киеве. Вероятнее всего, он был отравлен тамошними боярами, недовольными чрезмерной градостроительной активностью Юрия Владимировича – кроме Москвы он основал Переславль-Залесский, Кострому, Звенигород, Дубну и еще несколько городов. А Московский Кремль многократно перестраивался, расширялся, обрастал посадами, посады тоже получали свои крепостные стены для защиты от врагов. И в результате вышел город населением 15 миллионов человек. А началось все, разумеется, с «любезных поцелуев».