Китайский чай старой Москвы
Последнее время в Москву потянулись туристы из Китая. Их становится все больше и больше (в прошлом году в столице России побывало около 400 тысяч туристов из Поднебесной, а к 2030 году, по прогнозам специалистов, количество туристических поездок представителей Китая возрастет примерно в три раза). Впрочем, для нас это не диковинка. Слово «Китай» давно и крепко прописалось в пространстве Москвы.
1. Китай-город отношения к Поднебесной не имеет
Чаще всего, конечно же, употребляется словосочетание «Китай-город», а также названный в честь него Китайский проезд. Интересно, что к самому Китаю оно не имеет никакого отношения. Так – китой – на Руси в древности называли деревянный каркас, который лежал в основе земляного вала, на котором, в свою очередь, стояла каменная стена. Это сооружение было возведено в 1538 году. Но далеко не каждый это знает, и Китай-город продолжает ассоциироваться именно с Поднебесной.
Внутри Китайгородской стены традиционно располагались конторы, амбары, ряды и прочие торговые сооружения. И под стеной тоже шло самое разнообразное торжище. Путеводитель по Москве 1831 года сообщал: «Что придает большую прелесть... то это расположенный прямо против середины театра, близ стены Китай-города Цветошный рынок... Это огражденный перилами искусно планированный сад, где можете гулять между куртин по прекрасным дорожкам, можете сидеть на устроенных скамейках и любоваться Театральной площадью и огромным великолепным портиком театра... С чем можно сравнить приятный вечер, проведенный в сем Цветошном рынке или на сем бульваре; так приятно любоваться на съезд к театру; толпы зрителей в ожидании начала спектакля ходят здесь в разных костюмах, парами, целыми группами».
Процветали букинисты. Краевед И. Белоусов вспоминал: «Афанасий Афанасьевич Астапов был типичным букинистом… За год до смерти, как-то вечером я встретился с ним около памятника первопечатнику Ивану Федорову.
– Вот, – сказал мне Астапов, указывая на Китайгородскую стену, – за этой стеной я провел всю свою жизнь, и на этой стене есть мне памятник, только он бывает виден по вечерам и в солнечные дни.
Я, признаться, подумал, уж не рехнулся ли старик?
– Да вот посмотрите, – сказал Астапов, указывая на тень от фигуры первопечатника, ясно обозначенную на белой стене.
Я посмотрел на тень, сравнил ее с сильно сутуловатой фигурой Астапова и нашел ее действительно очень схожей со старым букинистом.
– И правда, тень очень похожа на вас! – сказал я.
– Да-да, это многие говорят, – подтвердил Астапов. – Вот это и есть мой памятник!»
Центром же этого «сити», как называли Китай-город на британский лад, был ресторан «Славянский базар» на Никольской. Множество солидных сделок заключалось именно здесь, за чашкой чая, на нейтральной территории. И уже после того, как поставлены подписи, появлялся графинчик, закуски, горячее – сделку следовало «спрыснуть».
«Идущий овалом ряд широких окон второго этажа с бюстами русских писателей в простенках показывал изнутри драпировки, обои под изразцы, фигурные двери, просветы площадок, окон, лестниц. Бассейн с фонтанчиком прибавлял к смягченному топоту ног по асфальту тонкое журчание струек воды. От них шла свежесть, которая говорила как будто о присутствии зелени или грота из мшистых камней. По стенам пологие диваны темно-малинового трипа успокаивали зрение и манили к себе за столы, покрытые свежим, глянцевито-выглаженным бельем. Столики поменьше, расставленные по обе стороны помоста и столбов, сгущали трактирную жизнь. Черный с украшениями буфет под часами, занимающий всю заднюю стену, покрытый сплошь закусками, смотрел столом богатой лаборатории, где расставлены разноцветные препараты. Справа и слева в передних стояли сумерки. Служители в голубых рубашках и казакинах со сборками на талье, молодцеватые и степенные, молча вешали верхнее платье. Из стеклянных дверей виднелись обширные сени с лестницей наверх, завешенной триповой веревкой с кистями, а в глубине мелькала езда Никольской, блестели вывески и подъезды», – так описал Пётр Боборыкин купеческий рай в романе, который так и назывался «Китай-город».
Располагались здесь также Китайские бани и прочие учреждения, названые в честь этой части города и также не имеющие отношения к Китаю. Андрей Белый назвал свою повесть, посвященную воспоминаниям детства, «Крещеный китаец»: «Вижу я сны, будто папа уроком венчает на царство меня; он приходит с дарами познаний, как с чашею, переполненной драгоценным каменьем, парчами и вкусными фруктами; он безглагольно стоит парчевым алтабазом, стоит с ананасом, с апортом, иль Гусевым яблоком, даже с антоновкой, духовым яблоком; днеет; и скатится звездочка – светленьким следиком, к утру возложат атласы, китайские канфы; природы, как древний китаец, древнеет проростами; и из Небесной империи веет в окошко лазоревым воздухом».
2. Уличные артисты и их фокусы
Не редкостью были в Москве и китайские гастролеры. В том числе обыкновенные уличные артисты, которых поиск пропитания привел в наши холодные широты. Вот, в частности, один из номеров, который демонстрировался на Никитском бульваре и был описан местной жительницей Е. Ржевской: «Гремят призывно медные тарелки, нанизанные на длинную медную штуковину, – нас сзывают бродячие цирковые артисты. Всегда попарно китаец с китайчонком расстеливают во все времена и при любой погоде – в дождь, в снег, в раскаленный зной – свой коврик. Ох, какой же это был ослепительный цирк двух актеров: акробатов, жонглеров, фокусников, заглатывателей костяных шаров – под открытым небом и опять безбилетный, только с медной тарелкой, в которую бросал, кто пожелает, монеты».
А еще в Москве были в огромном количестве китайские прачечные. Поговаривали, что китайцы-стиральщики (в основном это были мужчины) по основной своей профессии – шпионы, и регулярно отправляют донесения в родной Китай. Вообще говоря, слухи, затрагивающие китайцев, отличались как разнообразием, так и нелепостью. Вот, например, один из них: «Среди дачников, населяющих Химки, циркулирует совершенно невероятный рассказ о задержанном крестьянами японце, который выдавал себя будто бы за китайца… и что этот мнимый китаец давно принадлежит к целой шайке японцев, приехавших в Россию с специальной миссией отравлять таинственной жидкостью воду. Молва указывает очевидцев, видевших мнимого китайца».
3. Ваза и ее многочисленные родственники
В многочисленных особняках московские любители прекрасного тщательно хранили древние китайские произведения искусства.
«Как прежде, оглядываешь шкаф с превосходной коллекцией редчайших образцов китайской и японской резьбы по дереву. Эту коллекцию Алексей Максимович собирал долгие годы. Его восхищал кропотливый, длительный труд мастера, а иногда нескольких поколений мастеров, достигших непревзойденного совершенства».
Это рассказ журналиста Льва Никулина об украшениях особняка Максима Горького. До революции же всего этого было гораздо больше.
Предметами китайской роскоши увлекался Михаил Голицын, дом которого располагался на месте дома № 14 по улице Волхонке. Впоследствии эту коллекцию приобрел Императорский Эрмитаж.
Другой Голицын, Дмитрий, первый владелец Архангельского, обустраивал свой подмосковный дворец: «Вновь построены хоромы из брущатого сосноваго лесу. В них тринатцать покоев... В тех покоях восемь печей обращатые, в том числе две печи китайской работы, две ценные живописные, четыре простые желтые. Перед хоромами рундук рубленой круглой, сход на одну сторону. Оные хоромы покрыты тесом».
Книгоиздатель Михаил Сабашников писал в своих воспоминаниях: «Мамочка отдала устройству дома весь свой пыл, на какой она была так способна... Она ездила в Париж закупать и заказывать обстановку. Все было устроено со вкусом и с чувством меры. Ничего крикливого, бьющего на эффект. Быть может, выросши в простых жилых комнатах и спокойных парадных покоях этого величавого особняка, я потому и чувствую всегда какую-то бодрую отраду, бывая в красивых и художественно обставленных зданиях. Сколько в самом деле наслаждений получали мы еще совсем малышами, слушая музыку или глазея на танцы в нашем белом зале, рассматривая в черной гостиной гобелены на сюжеты из басен Лафонтена, прячась в кабинете отца за гигантскую китайскую вазу. Она стояла на полу, эта великолепная ваза, вышиной в сажень с лишком, черная, с изображенными на ней золотой краской болотными растениями. Мне памятно ее первое появление у нас в доме, когда я, вбежав в кабинет отца утром до его прихода, застал перед поставленной на пол среди комнаты вазой этой камердинера Михаила в полном недоумении и буфетчика Максима с видом знатока, каким он в данный момент считал себя, пощелкивавшего языком и выражавшего этим полное восхищение. От них я тут же узнал, что некто В., ведший дела с Китаем и вывезший оттуда много художественных предметов, запутался в лесах и покончил с собой. Вдова распродавала имущество, и отец купил у нее это сокровище».
4. По дворам ходили «ходя»
А еще было в ходу слово «ходя» – оно обозначало китайцев, которые ходили по московским улицам, дворам и подворотням и обменивали всяческую ерунду на что-нибудь другое, не менее ерундовое. Одного из них описывал в своем рассказе под названием «Китайская история» Михаил Булгаков: «Это был замечательный ходя, настоящий шафранный представитель Небесной империи, лет 25, а может быть, и сорока? Черт его знает! Кажется, ему было 23 года… На ходе была тогда шапка с лохматыми ушами, короткий полушубок с распоротым швом, стеганые штаны, разодранные на заднице, и великолепные желтые ботинки. Видно было, что у ходи немножко кривые, но жилистые ноги. Денег у ходи не было ни гроша…
Вечером ходя оказался далеко... В последней комнате по вонючему коридору, за дверью, обитой рваной в клочья клеенкой, в печурке красноватым зловещим пламенем горели дрова. Перед заслонкой с огненными круглыми дырочками на корточках сидел очень пожилой китаец. Ему было лет 55, а может быть, и восемьдесят. Лицо у него было как кора, и глаза, когда китаец открывал заслонку, казались злыми, как у демона, а когда закрывал – печальными, глубокими и холодными. Ходя сидел на засаленном лоскутном одеяле на погнувшейся складной кровати, в которой жили смелые и крупные клопы, испуганно и настороженно смотрел, как колышутся и расхаживают по закопченному потолку красные и черные тени, часто передергивал лопатками, засовывал руку за ворот, яростно чесался и слушал, что рассказывает старый китаец.
Старик надувал щеки, дул в печку и тер кулаками глаза, когда в них залезал едкий дым... Из слов старого китаезы выходило что-то чрезвычайно унылое и короткое. По-русски было бы так: «Хлеб – нет. Никакой – нет. Сам – голодный. Торговать – нет и нет».
Но москвичи, конечно же, не знали этой закулисы.
5. Символ московского неспешного характера
Самым распространенным китайским изделием был, разумеется, чай – ведь чай впервые вырастили именно в Китае, предположительно в 2737 году до нашей эры. В старой Москве чай был исключительно китайский – другого просто-напросто не знали. Неудивительно, что на Мясникой улице до сих пор высится чайный магазин, сделанный в виде китайской пагоды. Валентин Катаев восхищался: «Рядом с Вхутемасом, против Почтамта, чайный магазин в китайском стиле, выкрашенный зеленой масляной краской, с фигурами двух китайцев у входа. Он существует до сих пор, и до сих пор, проходя мимо, вы ощущаете колониальный запах молотого кофе и чая».
Продавался, правда, и цейлонский чай, но он обходился гораздо дороже и особенного спроса не имел. Разве что московский чаеторговец Давид Высоцкий имел на Цейлоне собственные плантации и мог позволить себе подмешивать для аромата к китайскому чаю немного цейлонского. Он сообщал в своей рекламе: «Благодаря высокому качеству наших чаев, особенно выдающихся сильным ароматом, нежным вкусом и крепким настоем, наша фирма заняла одно из первых мест в Европе по количеству продаваемого нами чая…
Чаи нашей фирмы имеются во всех лучших магазинах Российской Империи».
Вместе с тем чай был своего рода символом московского неспешного характера. Поэт Михаил Дмитриев писал в стихотворении «Домик в предместии»:
Часто случается мне, проходя по предместиям, видеть
Чистенький, низенький домик; хозяин сидит у окошка,
Смотрит на улицу – так – от нечего делать, без думы;
Столик накрыт у окна; пред хозяйкой расставлены чашки:
Светлый кипит самовар и сипучую песнь запевает!..
Такой вот гимн чаепитию, а заодно и главному китайскому товару.
